В этот раз автора Марии Хамзиной
читать дальшеЕще одна лав-стори
Она является к девяти, в прихожей тапки, на кухне - чай, она ему говорит - прости, и он пытается отвечать, я волновался, туда-сюда, ты позвонить-то, поди, могла? Пока в кастрюле кипит вода, она бросает - прости, дела. Они женаты четвертый год, сложилось как-то, не разобрать, она готовит ему компот, почистив зубы, ложится спать. Потом трепещет в его сетях, кровать полночи трещит в пазах, он поднимается на локтях, она не смотрит ему в глаза.
Проходит время, часы спешат, все уже платья, все гуще щи, и он выходит ночами в чат, там много радостей для мужчин, там киски мокрые ищут дом, там не отбиться от добрых рук, она болтается за бортом, в унылой стайке почти подруг. Ну, он так думает, ей смешно - с его-то пузом - в калашный ряд, пока он пялит свое кино, она открыта для всех подряд.
Текут песчинки имен и лет, у дочки свадьба, гуляй, народ, закуска-выпивка на столе, она кривит постаревший рот, пускай попрыгает, стрекоза, на шею садит себе козла...
А как ревела тогда гроза, ей было двадцать, она жила. Бежала голая на балкон, навстречу небу, и дождь стекал по коже, белой, как молоко, по сердцу, скрытому от зеркал, от всех на свете, и лишь один...
Он там остался, лишь тень, лишь сон...Она глотает валокордин, и закрывает плотней балкон.
Потом блуждает, как тать в ночи, в хитросплетеньях свох узлов:
- Я не простила... Из всех мужчин...Я вышла замуж тебе назло!
Ибо превыше жизни - любовь.
Каждый из нас порой верит – Ромео жив,
Пишет на стенах вкось, кровью по облакам…
Твой виноградник цел, юная Суламифь,
Мирром коснись грудей – он не пришел пока.
Стрелы твоей любви Яхве не оперил,
Но Соломон уже тянется к тетиве…
Вот – череда Джульетт топчется у перил,
Лунный читая след на молодой траве.
Он не пришел пока, но маскарад уже
Бьется в его груди, сердце его горит…
…Юная Суламифь, спи себе в шалаше,
Только сначала с губ запах его сотри…
Твой Соломон – как бог, плечи его смуглы,
Кольца его волос ваш освятили брак…
…Няня несет письмо, только слова – малы,
Милый, иди ко мне, больше неважно, как
Сложится наша жизнь, ночь впереди – до дна,
Наш господин – любовь, что нам до их вражды?
…Стонут в реке времен вечные имена,
Каждый из нас порой…
Будешь ли вечен – ты?
Что поделать, ребята. Достался один такой -
тут, что в лоб, что по лбу - неважно, дрожит рука,
И махнуть бы на это дрожащей своей рукой,
И плеснуть хвостом, обрываясь с его крючка...
Мол, наживка сьедена, счет закрыт, бравый гардемарин,
Или д, Артаньян, что по сути, совсем не меняет, но...
В январе протягивал огненный мандарин,
В феврале болел, а потом пригласил в кино,
Доставал из кармана билеты, купил попкорн,
Больно стискивал локоть - мол, милая, не шуми-
И в глазах голубых без зазренья горел укор -
Будто я целовалась сейчас ну совсем не с ним!
В марте, помню, с неба капала синева,
Отражаясь, плавала по стеклу...
он сказал - "Хорошо, что ты, маленькая, жива..."
А потом на вопросы не отвечал и сидел в углу.
Вот апрель, снег растаял, пришла весна,
Для кошачьих свиданий открыла пустой чердак.
Я живу с ним, господи, как жена,
Натыкаясь локтями на странное слово "как".
Всю жизнь училась скрещивать ладони,
Держать свечу в оплавленной горсти.
Теперь умею… Господи прости.
Ты тоже был однажды похоронен…
Да будет свет! Часовенка на склоне…
Сумев вернуться - сможешь ли уйти?
А если Вечность встанет на пути,
Вонзив в глазницы острый клюв вороний?
И рассмеется кто-то посторонний…
Сумев вернуться - сможешь ли простить?
Как мягок снег… Коснешься и утонешь.
Кресту - скрипеть, а дереву - расти.
А если Смерть хромает впереди,
Ее ты обязательно догонишь.
Мой добрый Бог, сумеешь ли - спасти?
Город похож на промокшую книгу дня –
Слиплись страницы и строки текут, как реки
Март не умеет надежды соединять,
Соединяет только мосты и веки,
И ни к чему ни выстрелы, ни шаги,
Нам не сберечь ни памяти, ни тетради.
Лишь в подворотне наши воротники
Ветер озябший мокрой ладонью гладит,
Мы возвращаемся, будто бы воробьи,
Что пережили зиму, но так устали…
Город, мой город, мы маленькие твои,
Грустные книги с разрозненными листами.
Мне скучно, мама. Скучно и темно.
Давай свечу поставим на окно?
Свеча сгорит, а я уйду на дно…
Утонет мячик.
Все это, мама, просто ерунда.
Я просто жизнь склоняю по годам.
Бежит к порогу темная вода,
А я не плачу.
А свечи нынче все наперечет,
Глядит на небо грустный звездочет,
Ему за это слава и почет,
И с полки пряник…
Давай уедем в город Зурбаган,
В Бразилию к далеким берегам,
И завтраки достанутся врагам,
Муму – «Титаник»…
А хочешь, мама, я тебя спасу?
Подснежников из леса принесу?
Капусту – волку, бабушке – козу,
Надежду – прочим…
Мне грустно, мама. Грустно и темно…
Меня свеча оплакала давно.
В варенье – пальцы. В истине – вино.
И грифель сточен…
Затяжка на двоих, рисунок на обоях, бездонные миры, и шепот серых скал, Ирландия, мой друг, открыта для обоих, тебя туда зовет похмельная тоска по чуду, хорошо, я знаю, так бывает, диагноз - эскапизм, на крови с молоком, когда твоя мечта трещит и остывает, в палату номер шесть приходит лепрекон...Он в красном колпаке, зловредный, как и прежде, он курит - я молчу, не веря в чудеса, а ты невозмутим, как памятник надежде, ты громче, чем любой, стучался в небеса. Мне будет нелегко искать тебя по свету, следов не различишь на линии руки, но я упрямей всех, и я к тебе приеду, и в море утоплю стальные башмаки...Ты скажешь "Наконец! И где тебя носило, мне, думаешь, легко здесь было одному? Отличный темный эль, ты будешь?""Да, спасибо!". О прочем промолчишь, и я тебя пойму. И море, наконец, раскроется до края, огромное, как жизнь, войдет в мои глаза... И мы увидим все - как звезды умирают, как пляшет над водой цветная стрекоза, как холодно богам, создавшим эти скалы, и как тепло двоим, что слушают прибой...Танцует лепрекон на донышке бокала, танцуют на песке две тени - мы с тобой.
А женщиной становиться, как правило, нелегко. Сначала мы все - за принцем, по следу его подков, ну, то есть, подков-то конских, но дело уже не в том - два взгляда, потом - знакомство, а после - с коня, и в дом. А дом полыхает жарко от страсти и чистоты, и ты для него - служанка, и девушка из мечты, что надо, с умом подбрито, ну просто три раза ах, у трона и у корыта, и всюду - на каблуках. А он копошится мелко под грузом твоих надежд, угрюмо глядит в тарелку - "Ну что ты, родной, не ешь", испуган почти до колик безумством твоей души, и вот он - блудливый котик из дому навек бежит. Ну что тут - пожар потушишь, коня на скаку схватив - ах, сволочь, он плюнул в душу, развод и аперитив.
Потом ты выходишь в поле, походка твоя легка, ты кошка, и ты на воле, и в поиске мужика. И бедра твои округлы, и очи твои с искрой, ну что вы, какая кухня, безумие, домострой! Из карточной рассыпухи ты вытащишь даму пик, на лавке рядком старухи считают - тебе кирдык, совсем загуляла девка, пропащая, что сказать, и, словно плевок, припевка - плешивое слово "блядь". Тебе наплевать на это, ты греешь холодный дом, подружки дают советы, но чаще ты спишь с котом.
Но сказано - время лечит, не угли уже, зола, и ноги на чьи-то плечи - для радости, не со зла, и вот он - герой романа, в руках номерок зажат, глядишь на его изьяны, и дринькаешь оранжад. Ну что там у нас по списку - храпит по ночам с тоски, мечтает о Жанне Фриске и прячет в диван носки. Все это портрет с натуры, Чапаев и пустота, известно, все бабы - дуры, но ты-то уже не та! Где нынче отыщешь принца, спасибо, он был уже, и ты воздвигаешь в принцип пристрастие к неглиже. Свободны, бесспорно, оба, спокойна от а до я, но душит ночами злоба - где шляешься ты, свинья? Однажды (и это странно!), поставишь ему на вид, и вот уж герой романа не пишет, и не звонит.
Бесстрастно поставишь точку, и выйдешь на белый свет, но снится ночами дочка, которой все нет и нет. Работа, друзья, карьера, подводка, помада, тушь, и очередь кавалеров, но капает в ванной душ. Все это, пожалуй, глупо, что делать, такая жизнь, украдкой кусаешь губы, когда говорят "ложись!". Однажды, устав до колик от шума и от кальсон, решишь, что отныне в койке ты ищешь здоровый сон.
И вот ты живешь-не тужишь, такая Карден-Диор, подруги давно при муже, зато у тебя - декор, готовишь себе лазанью, калорий отсыпав горсть, но звезды уже сказали, что будет нежданный гость. Ух, ты бы по этим звездам - в упор, из дробовика, но поздно, родная, поздно, куда ты без мужика? Ты помнишь -твердила мама, что надо терпеть, как вол, и папа, приняв сто граммов, стучал кулаками в стол, дурная, лихая сила его волокла до дна...Потом, у его могилы, не плакала ты одна. Но память - такая штука, она норовит предать, и мама все просит внука, чтоб отчество передать. Ну все, отвлеклись, довольно, пока мы болтали здесь, подъехал клиент на "Вольво", и денежки тоже есть. "Хватай, - поддержали с тыла подруги,- не то уйдет!"...Ну, в общем, ты с ним крутила, не сделав потом аборт. Сказала ему без крика - спасибо, на этом все, а он улыбался дико, почувствовав, что спасен.
»Зачем, почему, ты дура!» - кричали ей вслед глаза, живот, округлив фигуру - единственный, кто был за. Плевать на слова и сплетни, не им за тебя решить, а дочка родится летом, но надо еще дожить.
...Сгорает в кастрюле каша, в игрушках царит бардак (а дочку назвали Машей, без умысла, просто так). Глядишь на нее украдкой, не веря в свою судьбу, а дочка мусолит пятку, и мрачно кривит губу. Растет, головенкой вертит, конфету зажав в руке, а ты, улыбаясь, чертишь зарубки на косяке. Конфета, потом - помада, с подружкой глоток вина, и "Мамочка, ну не надо, я просто пройдусь -луна, ты, знаешь, а он хороший...", и роза на стебельке. Паршивца зовут Сережей, и ты с ним накоротке. Свои вспоминая роли, волнуясь, сходя с ума, ты, вместо "Рехнулась, что ли?!", ей скажешь:"Решай сама. Подумай, чего ты хочешь, дорог на земле полно...", и будешь потом полночи бездумно курить в окно. Как сделать, чтоб ей, малышке, зажегся другой маяк, твои не достались шишки, колдобины, острия? Прикрыть бы, укутать, спрятать...чтоб жизнь не открылась ей, и стала дешевым ядом, как выдохшийся портвейн.
Дождавшись свою пропажу, увидишь, как в первый раз, и все про себя расскажешь, без вымысла и прикрас. Про то, как дрожат ресницы, когда за душой - беда, и первый, зараза, снится, пусть изредка, иногда, и третий, четвертый, пятый...любовь, понимаешь, Маш? "И твой заезжает папа, впадая в семейный раж, и Коля звонит, и Гриша, ну, помнишь, такой, в пальто? Все это, родная, слышишь, должно быть, совсем не то. Но я не жалею, дочка, себя на куски разбив..." И скажешь, поставив точку: "Не бойся. Живи. Люби".
Затянешься, глядя прямо, и грянет - из темноты: "Какое ты чудо, мама! Я тоже хочу - как ты!"
Ветер играет листом золочёным, словно котёнок – клубком.
Небо становится чуть подкопчённым. Лето уходит – бочком,
Тихо, закутавшись, чтоб не простынуть, яблоки не уронить…
Нижет пространство туманы густые на журавлиную нить.
Тянет на запад, на север, на север, сыростью тянет с земли,
Молча стоит Закрывающий Двери – каждое слово болит,
Бьётся на нитках сырой паутины, он их отпустит – едва
Счистит следы остывающей глины со своего рукава.
Каждое пленное, сонное слово – эхо от слова «прощай».
Ждут города своего Крысолова. И собирают в общак
Рухлядь, остатки былой позолоты, листья, туман, миражи…
Дремлют деревья, скрывая зевоту. В небо плывут этажи,
Чтоб раствориться в густой акварели, взвеси ночного дождя.
Флейта устала. И листья сгорели. Не уходи, уходя.
Сентябрь на грани. Звёзды коротки –
Три точки вдоль. Транскрипция пространства...
Мы – шрамы лет на линии руки.
Заложники земного постоянства.
Нас пишут ангелы. Мы – их черновики.